Автограф от шпиона

Автограф обычного человека — просто подпись. Несколько в разной степени затейливых до путанности букв, позволяющих идентифицировать его личность. Кассир, взглянув на эти закорючки, может выдать деньги. Графологи могут попытаться сказать по кудрявым завитушкам кое-что о самой личности, тщательно стараясь не выходить за рамки аккуратных предположений: «не исключено»; «возможно»… Автограф звезды уже куда интереснее. Греющее сердце свидетельство мимолётной близости к ней, отблеск сияния эстрадных или каких-нибудь других лучей. Ещё больше может рассказать инскрипт — дарственная надпись на книге, журнале, пластинке — на чём угодно: «с любовью», «дорогому А», «милой N», лишь завершающаяся автографом. А о чём может рассказать инскрипт исторического персонажа, которого даже его знакомые называли «человеком с тремя лицами» — писателя и контрразведчика Романа Кима?

Ким — Соколу

В Российском государственном архиве литературы и искусства хранится необычный документ. На листочке ученической тетради в линейку иероглифы в две строки: 大器晩成 и 金夔龍 . И расшифровка-пояснение карандашом по-русски: «Проф. Ким. Из Конфуция: “Большой сосуд изготовляется не скоро”».

Обе надписи выполнены (уподобимся графологам — скорее всего), одной и той же рукой — того самого «проф.» — профессора Московского института востоковедения Романа Николаевича Кима. По сведениям архива, инскрипт выполнен не позже 1933 года и адресован поэту Евгению Соколу. И, если о Киме вышла книга в серии «Жизнь замечательных людей», то имя его адресата сегодня знакомо только библиофилам и историкам литературы.

Евгений Григорьевич Соколов родился в 1893 году в провинциальном Болхове, что в Орловской губернии и, ещё будучи гимназистом, начал печататься в газете «Орловский вестник». Побывав в этих местах, поэт Саша Чёрный (столичная знаменитость!), лично знавший Максима Горького, учившийся в Германии и уже имевший неприятности с цензурой (можно представить, какими глазами смотрели на него неофиты из Черноземья), ознакомился со стихами юного Жени Соколова и оказал ему протекцию для публикаций в Москве и Петербурге. Даже начавшаяся мировая война лишь ненадолго прервала литераторский полёт автора, взявшего себе романтический псевдоним — Сокол. Молодой человек был мобилизован в армию, контужен, вернулся домой, где счастливо поправился и укрепился в своей решимости стать поэтом. В 1917-м вышел его первый сборник стихов — «Триолеты и мадригалы», но перо снова пришлось на время отложить: революция, служба в ревкоме, в ЧК, участие в подавлении крестьянского восстания — вехи судьбы, которые поэтам потом неприятно вспоминать. К счастью, это тоже продолжалось недолго. Евгения Григорьевича откомандировали на работу в местные «Известия», и в 1919 году увидели свет уже сразу три его поэтических сборника. Но в историю, как знаменитый поэт, он так и не вошёл.

В 1923 году, перебравшись в Москву, Сокол из Орла познакомился с таким же, как он сам, выходцем из русской провинции — Сергеем Есениным, и сегодня главные основания для упоминания орловского поэта в трудах литературоведов — многочисленные инскрипты Сергея Александровича в его адрес: «Евгению Соколу дружески Сергей Есенин. 28 сент. 1920»; «Соколу Евгению с любовью С. Есенин. 1921»; «Терпи Сокол, Свобода — о кол! С. Есенин. 1922» и ещё много других подобных записей.

Посвящения Соколу оставлял не только Есенин и не только в книгах. У Евгения и его жены — поэтессы и переводчицы Екатерины Васильевой, взявшей себе псевдоним Лада Руст, сохранилась салонная привычка XIX века — держать альбомы для автографов, стишков, рисунков знаменитых, да и просто интересных гостей или знакомых. Сокол даже носил с собой тетрадку для автографов, листы из которой потом подклеивал в альбом. Надеялся, наверно, что когда-нибудь придёт время, и к нему самому на подпись будут подходить молодые поэты. Но пока что на таком листочке расписался Роман Ким. Ещё даже не писатель, но зато ужасно экзотичен: кореец по происхождению, переводчик, преподаватель японского языка. Роман Николаевич причину интереса к себе понимал прекрасно и старался не отказывать в такой мелочи друзьям и их знакомым. Вот и в этот раз похоже, что Сокол попросил его написать что-то необычное, и Ким порадовал поэта.

Инскрипт оказался многослойным. Удивительным образом он перекликается с надписью Есенина: «Терпи, Сокол…» Дело в том, что первая строка иероглифов представляет собой известное в дальневосточном мире изречение китайского философа VI–V веков до н.э. Лао-цзы, взятой из 41-й главы его поэтического трактата «Дао дэ цзин» (довольно странно, что Ким приписал её Конфуцию). По-японски (а Роман Николаевич вырос в Японии) оно звучит как «тайки бансэй», что обычно переводят так, как это сделал Ким («Большой сосуд изготовляется не скоро»), но смысловая нагрузка у этого выражения значительно глубже и шире: всё лучшее приходит в конце, для большого дела требуется время, Москва не сразу строилась и т. д. и т. п. Словом, «терпи, Сокол…»

Особенности же именно иероглифической записи дают ещё один странный эффект. Конечно, переводить иностранные имена и фамилии — дело неблагодарное, но поставленные рядом с цитатой из Лао-цзы иероглифы корейского имени Кима невольно провоцируют на это: Ким Гирён — «Ким (что само по себе золото, деньги, драгоценный металл), Взращенный Дракон». Или, если угодно, «Взращенный Драконом», что немедленно отсылает нас к невероятной биографии автора, родившегося в семье корейца-подпольщика, отправившего своего семилетнего сына на учёбу в Японию, где тот вырос в окружении весьма примечательных и в чём-то даже «драконовских» личностей. Но это предмет особого и чрезвычайно долгого разговора, а потому вернёмся к Евгению Соколу.

Его литературная карьера в Москве так и не заладилась, и вполне успешные друзья, прежде всего Есенин, как могли, успокаивали Евгения Григорьевича. Всего у Сокола и его жены накопилось три альбома с автографами исторических гостей, и наверняка их было бы больше (некоторые листы в середине остались пустыми, видимо, для чего-то или кого-то резервировалось место), если бы не 1937 год. Начавшиеся репрессии заставили заметно поредеть ряды дарителей добрых слов. 2 апреля взяли «дракона» Кима. А в конце 1938 года был арестован и отправлен в Бутырскую тюрьму сам Евгений Григорьевич Сокол. Страдавший от туберкулёза, ходивший с палочкой и уже полуслепой, он скончался во время следствия, не дождавшись официального предъявления обвинения. Его не пришлось даже реабилитировать: 9 декабря 1939 года дело в отношении Евгения Сокола было прекращено, только ему это уже никак не могло помочь.

Ким — Центру

Ещё один необычный инскрипт Романа Кима хранится в частной коллекции. На титульном листе книги «Три дома напротив, соседних два» знакомым, слегка дёрганым почерком выведена надпись: «На память о встрече с читателями. Р. Ким» и проставлена дата: «15/II 55 г.».

В своё время, готовя книгу о Киме, я предположил, что с этими самыми читателями в Ленинграде он встречался во время скандальной поездки на защиту кандидатской диссертации по филологии Раисы Григорьевны Карлиной. Скандал возник из-за темы, выбранной соискательницей: «Роман Фтабатэя “Плывущее облако” и романы Гончарова и Тургенева». До обращения к ней Раиса Григорьевна уже занималась похожим исследованием под названием «Японский перевод романа М. Шолохова “Тихий Дон”» и доказала тогда, что взгляды одного из основоположников японской русистики — Фтабатэй Симэя «целиком заимствованы из работ В.Г. Белинского и в некоторых частностях Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова». Всё прошло бы гладко и на этот раз, если бы не внезапно объявившийся в Ленинграде Роман Ким. На защите он, уже известный в то время автор повести «Тетрадь, найденная в Сунчоне», внезапно и категорично выступил против самой темы диссертации, объявив Фтабатэя японским шпионом, работавшим против России. Имел ли он на то основания? Похоже, что да, как минимум косвенные.

Футабатэй (принятое написание на русском языке — Фтабатэй) Симэй — псевдоним писателя и переводчика Хасэгавы Тацуносукэ, родившегося в 1864 году. В детстве изучавший китайскую литературу и английский и французский языки, он трижды пытался поступить в военное училище. Безрезультатно — подобно многим своим современникам, Хасэгава был сильно близорук. Тогда он выбрал Токийскую школу иностранных языков, а в ней отделение русского языка, поскольку сомнений в неизбежной и скорой войне Японии с России ни у кого из японцев не возникало. Сам он позже признавался: «С детских лет мною владели патриотические чувства, поэтому возникшее среди общественности патриотическое негодование было мне понятно. Я решил, что Россия представляет большую угрозу для Японии и это надо предотвратить, а для этого необходимо знание русского языка».

Преподавателями Хасэгавы стали Лев Мечников — брат будущего нобелевского лауреата, гарибальдиец и революционер, давно уже вынужденный покинуть Россию, Николай Грей (Гурэ) — ещё один эмигрант, гражданин США, пылко ненавидящий царский режим, и несколько японцев, в числе которых был Куроно Ёсифуми (Ёсибуми, Иосибуми). Последний в 1888 году покинул Токио и отправился преподавать японский язык в Петербург. Там, с началом Русско-японской войны профессор Куроно стал объектом негласного наблюдения Охранного отделения и проходил по одному делу (по подозрению в причастности к шпионажу в пользу Японии) с… Надеждой Тимофеевной Ким и её шестилетним сыном — Романом Николаевичем Кимом.

Что же касается Хасэгавы, то надо сказать, что благодаря своим преподавателям он оказался в равной степени пленён как русским языком, так и народовольческими идеями. Однако доучиться ему не удалось — в 1886 году школу закрыли. Тогда юноша и занялся самостоятельным творчеством и в 1887 году под псевдонимом Фтабатэй Симэй представил публике свой первый роман — тот, что ляжет в основу анализа Раисы Карлиной, — «Плывущее облако». Позже начинающий литератор проработал восемь лет переводчиком в вестнике кабинета министров Японии, а в 1897 году недолго побыл в должности секретаря военно-морского министерства Японии. В 1902 году Фтабатэй, оставивший службу (действительно ли?), перешёл на работу в коммерческую компанию, занимавшуюся торговлей с Россией, и изрядно поколесил по русскому Дальнему Востоку: Владивосток, Харбин, Дальний, Порт-Артур. В Пекине Фтабатэй остановился на девять месяцев, поступив на службу в местную полицейскую школу, руководимую японским чиновником, вместе с которым учился в Токио. Наконец, когда началась Русско-японская война, выдающийся переводчик стал корреспондентом газеты «Осака Асахи» (по иронии судьбы это место спустя 30 лет займёт ближайший помощник Рихарда Зорге Одзаки Хоцуми).

В 1908 году Фтабатэй впервые приехал в европейскую часть России. По рекомендации Василия Немировича-Данченко, военного журналиста и брата известного драматурга, Симэй был назначен корреспондентом “Асахи” в Петербург. На торжественной церемонии по случаю отъезда Фтабатэй произнёс речь: «Я думаю, что правильным направлением является достижение понимания сути японской культуры, которая русским пока не известна; необходимо убедить их в том, что японцы не дикари. Несомненно, было бы глубоким заблуждением надеяться, что это легко сделать. Но поскольку мне выпала возможность поехать в Россию корреспондентом “Асахи”, я буду всячески содействовать знакомству России с культурой нашей страны и тем самым прилагать усилия к тому, чтобы возможные недоразумения не привели вторично к войне между Японией и Россией». Ничего не получилось. Едва ступив на питерскую землю, Фтабатэй простудился, заболел, вынужден был пароходом отправиться обратно в Японию и скончался в Бенгальском заливе. Тело его было кремировано в Сингапуре.

Работал ли на самом деле Фтабатэй Симэй или, вернее, Хасэгава Тацуносукэ на японскую разведку? Убедительных доказательств этого нет, но точно так же нет у многих историков сомнений в его сношениях с японскими спецслужбами: такая была эпоха и такова была выбранная им специальность. Возможно, Роман Ким, сын одного из руководителей антияпонского корейского подполья в Приморье и бывший оперативник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР, знал о Хасэгаве что-то такое, чего не знаем мы. А может быть, и не знал, а только предполагал, не в силах это доказать. Ведь в общественном сознании Фтабатэй Симэй был и остаётся верным другом России, энтузиастом переводов русской литературы, одним словом, типичным интеллигентом: тихий человек в очках, больной туберкулёзом, увлечённый, как и положено, идеями свободы, равенства и братства. И в то время только Киму могло быть известно, что, помимо своего туманного военно-полицейского прошлого, Хасэгава-Фтабатэй отметился ещё и тем, что на протяжении нескольких лет дружил с Брониславом Пилсудским — замечательным географом, антропологом, энтузиастом изучения Дальнего Востока, бывшим террористом-смертником и заядлым русофобом. В Японии он с другими антироссийски настроенными поляками и при посредничестве Хасэгавы пытался активизировать борьбу против Петербурга, но безрезультатно. И тогда «тихий интеллигент» Фтабатэй написал о бывшем террористе-смертнике Пилсудском и его товарищах: «…все они хотят совершить подвиг пустыми теориями и ведут дела только на словах. Я был разочарован в них: они ничего не смогут делать».

Раиса Карлина в итоге успешно защитила свою диссертацию. За неё вступился её учитель — профессор Николай Иосифович Конрад, совсем недавно сидевший в соседней с Кимом камере внутренней тюрьмы на Лубянке. Кто-то из присутствовавших на защите представил некую заметку в японской коммунистической газете, изображавшую Фтабатэя страстным и совершенно бескорыстным любителем русской словесности, и вопрос был решён.

Случилось это 25 мая 1950 года, так что имеющийся экземпляр книги «Три дома напротив, соседних два» Роман Николаевич подписывал в Ленинграде в другой свой приезд, пятью годами позже. И да — мы знаем, кем были те самые читатели, на память которым он оставил свой инскрипт. Внизу страницы, как и положено, сохранился штамп: «Библиотека клуба УНКВД ЛО. Инв. № 2026» — Управления Наркомата внутренних дел по Ленинградской области.

С благодарностью В.В. Нехотину

Александр Куланов

Источник.